На главную

vauvenargues


Содержание.

Введение в познание человеческого разума

Предуведомление
О разуме вообще
Воображение, размышление, память
Плодовитость
Сообразительность
Проницательность
О рассудительности, ясности, способности к здравому суждению
О здравом смысле
О глубине
О деликатности, тонкости и силе
О широте
О наитии
О вкусе
О слоге и красноречии
Об изобретательности
О таланте и разуме
О характере
О серьезности
О хладнокровии
О находчивости
О рассеянности
О разуме и игре
О страстях
О веселости, радости, меланхолии
О самолюбии и себялюбии
О честолюбии
О любви к светской жизни
О славолюбии
О любви к наукам и литературе
О скупости
О страсти к игре
О страсти к физическим упражнениям
Об отцовской любви
О любви сыновней и братской
О приязни к животным
О приязни вообще
О любви
О человеческом лице
О сострадании
О ненависти
Об уважении, почтении и презрении
О любви к тому, что воздействует на наши чувства
О страстях как таковых
О добре и зле как нравственных понятиях
О величии души
О мужестве
О добре и красоте


Фрагменты

Предуведомление
О пирронизме
О натуре и привычке
Без деятельности нет наслаждения
О несомненности принципов
О недостатке, присущем большинству явлений
О душе
О романах
Против посредственности существования
О знатности
Об удаче
Против тщеславия
Не изменять своему характеру
О пользе деятельности
О споре
О несвободе нашего духа
Добродетель никогда не обманывает
О пользе общения с людьми
О необходимости совершать ошибки
О щедрости
Объяснение максимы Паскаля
Естественность и простота
О счастье
Несправедливость к великим людям
Не след все валить на судьбу
О людской черствости
О твердости поведения
Разум не судья чувству
Об учтивости
О терпимости
Об остроумии
О современных армиях
Чувства важнее поступков
Против подражательности
Советы молодому человеку
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Ему же
Еще один совет молодому
человеку Способности должны соответствовать роду деятельности


Критические размышления о некоторых писателях

Лафонтен
Буало
Шолье
Мольер
Корнель и Расин
Ж.Б. Руссо
Филипп Кино
Ораторы
Лабрюйер
О некоторых произведениях г-на де Вольтера
О Фенелоне
О Паскале и Боссюэ
О прозаиках XVII
О Декарте
О Монтене и Паскале
О Фонтенеле
О плохих писателях
Об одном недостатке, свойственном поэтам
Об оде
О поэзии и красноречии
О выразительности слога
О трудности передачи характера

Критические размышления о некоторых писателях

Ж. Б. Руссо

Никто не станет отрицать, что Руссо отлично владел механикой стиха. Тут он, пожалуй, не уступал Депрео и мог бы занять место рядом с этим великим человеком, если бы последний, появившись на свет в пору пробуждения хорошего вкуса, не был учителем и самого Руссо, и всех современных ему поэтов.

Оба помянутые автора хранили неуклонную верность духу и строю французского языка, оба превосходно владели трудным искусством придавать стихам непринужденность и, более того, гармоничность, без которой не существует настоящей поэзии.

Правда, обоим ставили в вину неумение тонко и выразительно живописать чувство. Это обвинение кажется мне маловажным, когда речь идет о Депрео, ибо его занимала исключительно область разума, а для ее изображения у поэта хватало и живости, и пыла; умение правдиво выражать страсть ему было не нужно. «Поэтическое искусство» и некоторые другие произведения приближаются к возможному для данного рода литературы совершенству, и мы не ждем от них чувствительности, хотя, думаю, она всегда к месту и своей прелестью может украсить любые стихи.

Оправдать в этом отношении Руссо куда труднее. Поскольку ода, по его собственным словам, «истинное поприще для всего, что трогательно и возвышенно», мы ищем эти высокие чувства в его собственных одах; на деле же они всегда отмечены печатью благородства, но, сдается мне, отнюдь не всегда дышат страстью. Речь, разумеется, идет не о тех, чьи темы, почерпнутые из Священного писания, были уже разработаны славнейшими мужами. Что же касается од, подсказанных воображением самого Руссо, то, на мой взгляд, сильные образы, их уснащающие, оставляют читателя холодным, не будят в нем ни сострадания, ни удивления, ни страха, ни сумрачного трепета души, этих неизменных спутников подлинно возвышенного.

Уравновешенному уму чуждо бурное течение оды, тут надобна неподдельная восторженность. Поэт, который хладнокровно бросается в эту стремнину, сродственную лишь великим страстям, рискует остаться в одиночестве: читателя утомляют неоправданные переходы от темы к теме и множество натяжек, с помощью которых искусство силится - всегда тщетно - изобразить страсть. Автор кажется мне особенно беспомощным в тех пассажах, где ему надлежит быть особенно пылким; меж тем оды должны быть пронизаны чувством, потому что эти маленькие поэмы, как правило, не скреплены мыслью, а если их не скрепляет и подлинная взволнованность, они становятся просто скучными. Что касается Руссо, вряд ли про его оды можно сказать, что они пронизаны страстью. Наш поэт порою впадал в грех многих своих собратьев по перу, громоздивших один великолепный образ на другой ради самих этих образов, а не ради того чтобы возвышенными поэтическими фигурами рождать возвышенные чувства или живописать неистовство страстей.

Поклонники Руссо возразят мне, что он превзошел Горация и Пиндара, поэтов, прославленных своими одами и еще более укрепившими эту славу веками всеобщего восхищения. Если тут нет преувеличений, успех Руссо вполне понятен. Для большинства сравнение - мерило всех ценностей, и человек, в любой области опередивший других, всегда будет окружен почетом, ибо никто не дерзнет оспаривать правильность избранного им пути. Мне и подавно не пристало утверждать, будто Руссо не достиг вершины в искусстве сочинять оды, но, боюсь, если этот род литературы не обретет большей натуральности тона, он так и останется второстепенным.

Дозвольте мне быть честным до конца и признаться, что иные мысли даже в лучших одах Руссо, на мой взгляд, весьма сомнительны. Так, например, многие рассуждения в знаменитой оде «К Фортуне», почитаемой гимном разуму, я назвал бы скорее обманчиво блестящими, нежели правильными. Давайте послушаем поэта-философа:

За то, что Рим толкнул к могиле,
Ужель мне Сулле лавры плесть?

Нет, разумеется, Сулле нельзя «плесть лавры» за то, что он «толкнул Рим к могиле», но, мне кажется, справедливость требует отнестись с уважением к человеку, наделенному необыкновенной мощью духа, которая одолела мощь самого Рима, помогла ему, когда он состарился, презреть ненависть сломленного им народа и научила то благодеяниями, то принуждением всегда брать верх над, казалось бы, непреклонным мужеством врагов. А вот продолжение:

И то, что так претит в Атилле,
Поставить Александру в честь?

Не знаю, какой нрав был у Атиллы, но я не могу не восхищаться необычайными талантами Александра, чей высокий гений в любой области - в управлении государством, военном искусстве, науках и даже в частной жизни - неизменно возносил его над всеми людьми и чье удивительное, непогрешимое чутье восполняло отсутствие добродетелей, не столь значительных. Я чту в нем героя, который, достигнув вершины доступного человеку величия, не презирал дружбы; будучи столь обласкан судьбой, умел ценить заслуги; шел на смертельный риск, лишь бы не заподозрить своего врача в преступном замысле, не оскорбить верность уважаемого подданного сомнениями,за которые его никто бы не осудил; в несравненной своей щедрости был готов раздать все, что имел, оставив себе лишь надежду; торопился загладить совершенную им несправедливость, но не спешил совершить новую; больше страдал из-за содеянных ошибок, нежели радовался победам; жаждал завоевать весь мир, потому что от природы обладал достоинствами истинного его повелителя, и заслуживает некоторого снисхождения даже за требование почестей, подобающих лишь божеству, ибо жил во времена, когда люди поклонялись богам далеко не столь привлекательным. Руссо, слишком несправедлив, дерзая сказать об этом великом человеке еще и следующее:

Но выпади удел Сократа
Завоевателю Евфрата,
Червем ничтожным стал бы он.

Руссо явно старался расправиться со всеми завоевателями - вот строки из той же оды:

Недальновидности Варрона,
Чьи сокрушил он легионы,
Обязан славой Ганнибал.

До чего же поверхностны подобные рассуждения! Все на свете знают - именно в умении пользоваться ошибками неприятеля и состоит военное искусство. Знают, как велик был Ганнибал, равно одерживая победы и терпя поражения.

Если поэты, подобно прочим людям, считают, что в любом роде искусства нет красоты вне правды и даже поэтический вымысел лишь средство ярче живописать эту правду, то какой приговор следует вынести таким нападкам? Слишком ли я буду суров, назвав оду «К Фортуне» надутой декламацией, скопищем общих мест, энергически выраженных?

Обойду молчанием аллегории Руссо и некоторые другие его произведения. В особенности не считаю себя вправе судить об аллегориях, так как не имею к ним вкуса; зато отдаю должное эпиграммам, где простодушие, подобное простодушию Маро, сочетается с энергией стиха, которой у Маро нет. Горячо похвалю и те отрывки из «Посланий», где удивительным образом сквозит талант Руссо-эпиграмматиста. Но, восхищаясь достойным восхищения, я не могу не восставать против невыносимой грубости, пятнающей те же «Послания». Желая заклеймить какого-то дрянного поэта, он в «Послании к музам» сравнивает того с гусенком, который так возгордился от льстивых похвал, что пению лебедя предпочитает свое собственное. Другой гусенок произносит длинную речь, уговаривая его что-нибудь спеть, после чего следуют стихи:

От этих слов взбодрившись в тот же миг,
Издал гусенок столь гнусавый крик,
Что, позабыв немедленно кормушки,
Все курицы, все гуси, все индюшки
Сбегаются и, окружив певца,
Крылами бьют и хвалят без конца,
Неувядаемые лавры прочат,
Над Мантуанским лебедем гогочут.
Окончив песнь, наш Пиндар молодой,
Надувшись спесью, шествует домой
Как торжествующий победу воин:
Восторгов птичника он удостоен.

Спору нет, написана картина довольно живо, но какие низменные в ней образы! И сколько еще в этом послании, сочиненном в форме диалога с музами, безвкусных и неприятных мест, сколько длиннот, как искусственны и однообразны переходы от темы к теме! Есть там, разумеется, и прекрасные штрихи, но они не искупают недостатков. Я намеренно выбрал «Послание к музам» и оду «К Фортуне», дабы меня не обвинили в том, что я критикую самые слабые творения Руссо, желая тем самым опорочить и лучшие. Смею ли я надеяться, что хотя бы своим выбором удовлетворил щекотливый вкус многих умнейших людей, готовых одобрить все без изъятия произведения нашего поэта? Но и опасаясь, что совершаю ошибку, не разделяя их чувств, да и чувств прочей читающей публики, я все же позволю себе еще одно замечание. Устарелые слова, которыми Руссо уснащает послания, не придают его тону простодушия и вообще недостаточно благородны для стихов. Окончательный приговор остается за людьми, которые сами занимаются этим искусством: я охотно отдаю на их суд критические разборы, которым дерзнул подвергнуть лучших писателей Франции. Беспредельно мое восхищение тем, что истинно прекрасно в творениях этих авторов. Быть может, я не смог распознать все достоинства Руссо, но не буду в обиде, если мне докажут, что погрешности, в которых я его упрекаю, вовсе не погрешности. Великого уважения достоин талант поэта, который, как оно повелось испокон века, славой своей навлек на себя неисчислимые беды и только тогда получил возможность насладиться заслуженной известностью у себя на родине, когда был уже обессилен бременем изгнаннической жизни и унижений, когда непомерная длительность его несчастий обезоружила даже ненависть врагов и смягчила несправедливость завистников.